Василий Степанович Клёпов

ТАЙНА ЗОЛОТОЙ ДОЛИНЫ

Жители Острогорска до сих пор рассказывают об одной истории, которая наделала в своё время много шума. Я имею в виду, конечно, «золотой поход» Васи Молокоедова.

Ещё по горячим следам я пытался написать о нём повесть. Но пылкая фантазия острогорских ребят уже наплела вокруг этого похода таких узоров, что невозможно было отличить правду от вымысла. И вот тогда-то у меня дома неожиданно появился сам герой повести Вася Молокоедов. Он принёс мне почитать три довольно объёмистые тетради.

Записки подкупили меня и своей непосредственностью, и занимательной историей, в которую неожиданно попали ребята. Я подумал, что неплохо бы их опубликовать, но Васи уже не было в городе, а без его согласия я не решился на это.

Только в нынешнем году я узнал адрес Молокоедова. Он окончил недавно горный институт, куда поступил по совету академика Тулякова, и работает сейчас в Ростове. Я списался с ним, и он ответил мне телеграммой:

В записках В. Молокоедова я почти ничего не изменил, только разбил их на главы и дал к ним заголовки чисто в его вкусе.

Так появилась эта книга.

С вопросами, если они возникнут у читателя, прошу адресоваться непосредственно к Васе. Его адрес: г. Ростов-на-Дону, Тельмана, 23, кв. 4.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Душа просит романтики. Эврика! Клятва Фёдора Большое Ухо.

Началось всё просто: нам надоела бесполезная тыловая жизнь.

Ну, что в самом деле? На фронтах идут ужасные бои, а мы сидим и задачки про бассейны решаем. «Сколько из одного бассейна вылилось, да сколько в другой влилось» — вот и переливаем из пустого в порожнее. Разве это жизнь?

Когда в городе ввели затемнение, мы даже обрадовались: теперь, думаем, и мы будем, как ленинградцы, на крышах дежурить и фашистские зажигалки гасить. А затемнение взяли и отменили.

Это жизнь, да?

Мы с Димкой Кожедубовым хотели пионерский истребительный батальон организовать, — уже и запись добровольцев провели, и командиров назначили, — а пионервожатая не разрешила. Девочки стали проситься сёстрами в госпиталь, и им Аннушка не дала согласия. Сидите, говорит, и учитесь: ваше дело такое.

А тут ещё директор школы Николай Петрович собрал всех двоечников и начал опять распинаться насчёт нашего долга. Часа полтора мучил. Вы, говорит, должны осознать ответственность потому, что идёт война, Красная Армия сражается с врагом, и вы, двоечники, должны помочь ей хорошими отметками.

А, по-моему, всё это — ерунда! Димка Кожедубов тоже сказал, что Николай Петрович просто заливает. Подумаешь, долг — учиться на четвёрки и пятёрки! Душа просит романтики, а он — четвёрки и пятёрки! Что ей, Красной Армии, легче станет от того, что я или Димка, или Лёвка получим пятёрки?

Нет, уж если помогать Красной Армии, так помогать по-настоящему.

Мы — Димка, Лёвка и я — как вышли из учительской, так сразу и решили: хватит отметочками помогать, надо идти в военкомат и проситься добровольцами на фронт. Все сражаются, а мы что? Хуже других? Или нам меньше надо?

Пришли в тот же день к военкому и объясняем — «Так и так, товарищ майор, просим отправить нас на фронт, в действующую армию». Он над нами смеяться стал: «Нос, говорит, не дорос».

А я ему сказал:

— Напрасно смеётесь, товарищ майор! Вы знаете, что капитан Сорви-голова один против батальона врагов сражался и всех уложил на месте? А ему было тоже четырнадцать лет.

Майор посмотрел на меня и спрашивает:

— Какой такой Сорви-голова? Может быть, Пробейголова? Пробейголова у нас, — действительно, был Так он же опять не капитан, а младший лейтенант… А Сорви-голову не знаю…

— Ну, понятно, — говорю, — где же вам знать! Вы же, наверно, даже про Луи Буссенара не слышали. А я все книжки его прочёл.

Майор топнул на нас ногой и закричал:

— Марш отсюда, сорви-головы! Марш в школу, пока я родителям не сообщил о вашей несознательности.

Это мы-то не сознательные! А он сознательный! И вот таких майоров держат у нас на ответственных должностях.

Мы вышли из военкомата и стали думать, как же быть.

— Сядем в воинский эшелон и уедем, — сказал Димка. — Что он нам, указ, что ли, этот майор?

А Лёвка говорит:

— Всё равно поймают.

— Кто?

— Да вот такой же майор и поймает. Да ещё несознательным обзовёт, да ещё и ногой топнет, а то и по шеям надаёт.

— Не надаёт! — не отступает от своего Димка. — Теперь за это — строго!

— Что ты мне говоришь? «Строго!» — зашумел Лёвка и даже глаза выпучил. Он хоть и маленький ростом, а когда заспорит, обязательно начинает шуметь и глаза выпучивать. — Мишка Петушков ездил на фронт? Ездил. Почти до передовой доехал. А там его, милячка, — цоп! Из-под лавочки за ножки вытащили и сдали коменданту. Такой же, наверно, майор был, как этот. Он и отправил Мишку обратно. А дома Мишке сначала мать штаны спустила, да ещё дядя пришёл — и таких лещей надавал!.. Мишка теперь на одни пятёрки учится. По рисованию и то пятёрка. Вот как нынче на фронт-то ездить!

Спорили-спорили — ни до чего не доспорились. Они всегда так: как сойдутся, так и заспорят. Димка — своё, Лёвка — своё: ни за что друг другу не уступят!

— Ну, что ж, — говорю, — давайте будем хоть металл собирать. Всё-таки — это помощь, а не четвёрки да пятёрки.

На следующий день в школу мы не пошли, а стали искать железный лом и носить его к Димке во двор. Потом опять не пошли, и ещё раз не пошли. Железа этого мы столько натаскали, что у Кожедубовых даже калитка перестала открываться, и в неё надо было пролезать боком.

— Мы, пожалуй, уже на целый танк набрали, — сказал Димка.

— Лучше на самолёт, — предложил Лёвка.

— Эх ты! Из чего самолёты делаются, не знаешь! Они же из алюминия делаются.

— Тогда давайте алюминий собирать. У нас дома есть две алюминиевые ложки, да у соседки на кухне кастрюля стоит.

— А у нас, — говорит Димка, — тоже ложки есть, да ещё миска, да другая миска, поменьше.

— А у нас, кружка есть и тоже миска.

Пособирали мы всё это — совсем немного получилось, даже на одно крыло и то мало.

Тут матери наши хватились, а посуды нет. И начали они с нас кожу тянуть, пока мы не принесли их добро, все эти ложки и миски, обратно.

Это что, сознательность?

Но и это ещё ничего. Мы бы этого алюминия, может, на целую эскадрилью натаскали, да пришла пионервожатая и отчитала маму за то, что я целую неделю на уроках не был.

— Вы понимаете, — говорит, — какая это четверть? Это самая решающая четверть. Экзамены на носу, а у вашего сына (это у меня — В. М. [1] ) только по русскому языку пятёрка, а по остальным предметам — сплошные двойки.

И пошла, и пошла!.. Забыла, наверно, как сама же решающей назвала третью четверть. А теперь у неё уже четвёртая решающей стала. Так бы сразу и сказала! Мы бы тогда знали, что в третьей четверти уроки пропускать можно, а в четвёртой надо нажать. Сама же наговорила, и сама же во всём обвинила нас.

После этого всем нам дома была проборка, и мама взяла с меня честное пионерское, что я завтра же пойду в школу и начну хорошо учиться. Я не хотел слова давать, потому что знал — всё равно уж теперь двоек не исправишь. Но она пригрозила написать обо всём папе на фронт, и пришлось слово дать.